Из-за отсутствия сонастроенной атмосферы, исходящей от значимого взрослого, ребенок подвержен сомнениям в том, достоверны ли вообще его переживания. Если мне грустно, но мамино настроение не меняется так, как должно, будь мне грустно – возможно я чувствую что-то неправильно. Такая неспособность матери к отражающей функции приводит к тому, что вся субъективная реальность ребенка ставится под вопрос. Иначе говоря, он должен подстраиваться под эмоциональный мир взрослых, воспринимая свои переживания как неправильные.
Понимая свои аффекты как нечто постыдное или запрещенное, он может прийти к выводу о том, что они должны быть изгнаны из сознательного опыта. Таким образом, ребенок обвиняет те переживания, которые привнесены в его мир травмой, в создании этой самой травмы! Такое изолированность зачастую приводит к психосоматическим симптомам, а также к расколу между субъективным психическим и телесным восприятием.
Мне бы хотелось подробнее остановиться на тех пространственных и временных особенностях, которые вызывает травма в психике. В 1992 году Р. Столороу потерял свою жену. Так он описывает состояние, в котором пребывал многие и многие дни спустя: «Казалось, разверзлась непреодолимая пропасть, навсегда отделившая меня от моих друзей и коллег. Они не смогли бы даже приблизиться к пониманию моих переживаний, подумал я про себя, поскольку в этот момент мы жили в совершенно разных мирах» [1].
Определенная психическая часть человека, столкнувшись с непереносимыми переживаниями, буквально отщепляется в совершенно иной мир. Человек способен по-прежнему функционировать, ходить на работу, встречаться с друзьями; но та самая часть оказывается в плену пространства, в котором нет времени, которое бесконечно «не такое», как всё, что окружает человека в объективной реальности.
В восприятии человека мир делится на нормальных и травмированных. Бездна, наполненная отчуждением и изоляцией и находящаяся между двумя этими категориями, ширится из-за стойкого ощущения, что никто не способен понять этот тяжелый непередаваемый эмоциональный опыт. Эти разные миры ощущаются как «сущностно и безнадежно несоизмеримые».
Наиболее заметное отличие этих двух миров заключается в том месте, которое занимают «очевидности». Под «очевидностями» понимаются вещи, которые воспринимаются нами как то, что должно произойти или как само собой разумеющееся. К примеру, засыпая, мы знаем, что проснемся и строим планы на следующий день. Говоря ребенку перед сном «до завтра», родитель подразумевает, что уже утром они встретятся. Такие очевидности, которые «просто работают», позволяют воспринимать мир как стабильный и предсказуемый.
Для людей травмированных - «очевидности» разрушены, и это составляет основу их эмоциональной травмы. «Тотальная деконструкция очевидностей повседневной жизни раскрывает неизбежную случайность существования в непредсказуемой вселенной, в которой нельзя быть уверенным в безопасности и постоянстве бытия» [1]. Эта разница в ощущении мира как нестабильного и ставящего под вопрос само понятие существования создаёт мучительное чувство отчужденности и изолированности от тех, кто еще находится в «сладостном плену» иллюзорной безопасности и неизменности.
Ирвин Ялом после потери своей жены (как печально это созвучно с историей Р. Столороу) в последней на данный момент книге «Вопрос смерти и жизни» подробно описывает последствия разрушения привычного мира и той степени отчужденности, возникшей внутри него. «Внутреннее онемение сохраняется – я по-прежнему ничего не чувствую. Когда приезжают дети, мы вместе гуляем, готовим еду, играем в шахматы и смотрим фильмы по телевизору. И все же я пребываю словно в каком-то оцепенении. Играя в шахматы с моими сыновьями, я переставляю фигуры механистически, безучастно. Победа или поражение утратили свое значение» [2].
Так И. Ялом описывает первое Рождество, встреченное без Мэрилин: «Мне так зябко и холодно, что я включаю обогреватель и встаю под струю горячего воздуха. Я всех очень люблю – меня окружают мои дети и внуки, - но я чувствую пустоту. Центр отсутствует» [2].
Кроме этого базового ощущения бытия-в-мире под действием травмы меняется и понятие темпоральности. Согласно конструкциям экзистенциальных философов (Гуссерля и Хайдеггера в частности) будущее и прошлое соединены в настоящем. Эти «временные плоскости» не находятся в разных местах, а по сути представляют собой единое целое. Таким образом и «каждое жизненное переживание всегда существует во всех трех измерениях времени сразу» [1].
Это единое чувство темпоральности, взаимосвязи прошлого, настоящего и будущего прерывается при эмоциональной травме. Это создаёт разрывы в чувстве времени; человек обречен остаться в конкретном моменте «настоящего», словно попав во временную петлю. Главенствующим становится бесконечное повторение, будущее теряет смысл, а прошлое и настоящее смешивается. Травма, вторя фрейдовскому определению специфики бессознательного, становится обладателем свойства вневременности.
И. Ялом в своей книге подчеркивает и эту особенность эмоциональной травмы. В один из вечеров ему не понравилось то, что смотрят его внуки; он выбрал другую программу, которую дети встретили на ура. Обрадованный этим, он решил записать программу для своей жены Мэрилин, чтобы позднее разделить с ней приятные эмоции от произошедшего. «Только через пару минут я осознал, что произошло. Я был ошеломлен. Что я делаю? Записываю мультфильм для Мэрилин? Мэрилин умерла, напоминаю я себе. Подобное случается со мной постоянно» [2].
Таким образом, переживания становятся травматическими, если не только непереносимы для человека, но и не находят эмоционального приюта в лице других людей. Травма ставит под сомнение самое бытие человека – образ стабильного и безопасного мира, наполненного очевидностями, - внушая ему страх перед непредсказуемой и хаотичной вселенной. Кроме того травма меняет темпоральность - существование во времени, - фиксируя человека в одном моменте, смешивая прошлое с настоящим и будущим, стискивая его в объятиях бесконечной временной петли.
Литература:
1. «Травма и человеческое существование. Автобиографические, психоаналитические и философские размышления» Роберт Д. Столороу.
2. «Вопрос смерти и жизни» Ирвин Ялом, Мэрилин Ялом.
